Тракт. Дивье дитя - Страница 26

Вокруг стоял ненарушимый сонный покой. Птицы перекликались нехотя. Бурундучок, полосатый друг, спустился с лиственницы поздороваться. Егорка порылся в карманах. Отыскал кусочек давешней сайки да пару-другую кедровых орехов. Булку бурундук съел, с некоторым сомнением, но съел – чай, подумал, что иначе Егор полевкам отдаст, а эти все умнут – а орешки запихал за щеки и унес в захоронку. И то сказать, хозяйственный мужик, домовитый – зима-то не за горами… Егор улыбнулся на прощанье.

Через сотню шагов, в зарослях тальника встретил лису. Увидав Егора, она уселась, подобралась, взглянула снизу вверх цепким разумным взглядом – тут крошками не отделаешься, тут важная барыня, серьезная.

– Как охота? – спросил Егор.

Лиса насмешливо улыбнулась, открыв белые клыки между черных губ, небрежно прошлась языком по усам – куда выразительнее.

– Ох, неужто ж мыши одни? Чай, прибедняешься, Лазаря поешь, – рассмеялся Егорка. – Видал я, каких ты ребят в лето вырастила – чай, не на одних мышах-то?

Лисья улыбка сделалась умильной.

– Ну да, знаю я, знаю, – Егор присел, протянул лисе руку, она обнюхала пальцы. – Видишь, им-то тоже не сахар… А медведю и росомахам-то куда похуже твоего будет. Место свое оставил из-за этой вырубки медведь-то. Найдет ли новое до снега… а ты говоришь – мыши!

Острая черная мордочка опечалилась. Лисе не было дела до медведя и росомах, но она блюла хороший тон. Егор усмехнулся. Хищники тонки душой и умны… совсем как люди…

Лиса будто мысли услыхала – спохватилась, ткнулась холодным носом в Егорову ладонь, юркнула в кусты – сполох рыжего огня, золотая красавица. Егор выпрямился. Люди говорят, леса беднеют зверем – а должны бы говорить «мы убиваем зверя без счета». Кому из деревенских мужиков оказалось бы дело до души этой лисы, если бы она на свою беду попалась у него на дороге? Шкурка – и все. Прекрасная, дорогая шкурка…

Но надо сказать справедливости ради, что до собственных душ им тоже не было дела.

Егорка вздохнул и пошел дальше. Деревня была уже совсем близко; дом мельника, большой и богатый, крытый железом, с широким подворьем, возвышался на берегу Хоры рядом с мельницей – и был уже виден во всех тонких частностях – даже красные цветочки бальзамина на подоконнике.

Егорка только успел ощутить запах и тепло, как вдруг прямо перед ним возник Симка, собрался из речного тумана, как истый лешачок – будто научил кто. Егорка улыбнулся – но Симка на улыбку не ответил, заглянул в лицо больными глазами, облизнул губы, скула судорожно дернулась…

– Нехорошо с мамкой вышло, да? – спросил Егор, который потихоньку начинал понимать Симку без слов, как понимал любого из дивьего люда – все на лице да на душе написано.

Симка просиял моментальным восторгом от быстрого понимания и тут же снова помрачнел, кивнул, потянул за собой. Егорка, ускоряя шаги, пошел за ним к дому мельника. Теперь уже и голоса на подворье слышались отчетливо – действительно, нехорошие голоса.

Егорка, обнимая Симку за плечи, вошел в распахнутые ворота – и все это увидел. У крыльца стояла Матрена и теребила концы платка. Она пыталась развязно улыбнуться, но улыбка выходила заискивающей и жалкой. На крыльце, уперев руки в бока, глядя на Матрену сверху вниз, что было весьма удобно с высоты пяти крутых ступенек, возвышалась мельничиха, баба статная, дородная, с белым надменным лицом и будто писаными яркими бровями.

– Кого это так осетило, что он четвертной тебе отвалил-то? – говорила мельничиха с гадливой ласковостью. – У тебя ж, милая, товар-то гроша ломаного в базарный день не стоит…

– Да это, может, и не оттуда, а я, может, насбирала, – пробормотала Матрена, но мельничиха перебила ее:

– Да нет, милая моя девушка, это тебе кто-то с перепою махнул, то ль бумажки, то ль рожи твоей не рассмотревши. Где тебе четвертной насбирать, ежели косушка водки у Силыча пятачок стоит? Ты ж что наживешь, то и пропьешь, для того и наживаешь…

– Ты, Аксинья, все не об том баешь, – попыталась возразить Матрена. – Что это – я про корову тебе, а ты мне – про это самое… Ты скажи…

– Да я-то скажу, – рассмеялась Аксинья, запахиваясь в цветастую шаль. – Чего не сказать-то? Корова-то две полсотни стоит, а ты с четвертным приволоклась, да еще споришь… С настоящей-то бабой договорилась бы я, а с тобой никак нельзя, ты ж отработать-то только лежа и можешь. Нам это ни к чему.

Егор остановился – и Симка спрятал горящее лицо у него на груди.

– Будьте здоровы, добрые люди, – сказал Егорка, и бабы посмотрели в его сторону.

– Тебе чего-то… – начала Аксинья, но Егор слушать не стал.

– Ты, Матрена, даром сюда пришла, – сказал он, улыбаясь. – Аксинья без того не может, чтоб норов свой не потешить. Мы лучше в Замошье, на ярмарку в воскресенье сходим. Там купцы-то, чай, по-людски торговаться станут… Пойдем-ка отсюда.

Аксинья смотрела во все глаза, лишившись дара речи. Матрена была поражена до глубины души. Симка мертвой хваткой вцепился в Егоркину руку.

– Ну, что встала-то, Матрена, – весело сказал Егор. – Мы, чай, ждем с Симкой…

Матрена ответила беспомощным взглядом, зато очнулась Аксинья.

– Ахти, Мотря, никак тебе женишок нашелся! – язвительно расхохоталась она. – Гляди-ка, молодчик какой! Ты, рыжий, ужо, поберегись, чай, мир не простит тебе, что сокровище такое у него отбираешь! У нее ж каждый вечер новый муж, у Мотри-то!

Матрена задохнулась и дернулась что-то возразить, но Егор высвободил руку и приложил ей к губам палец, а сам, усмехнувшись, сказал Аксинье:

– А знаешь, красавица, не стоят сотни твои коровы-то. Разве лишь все шесть вместе – и то еще поторговаться можно. Хорошие коровы, да не стоят. Напрасно и хвалиться. Прощай, голубка…