Тракт. Дивье дитя - Страница 66

Зарядить ружье теми патронами, что на медведя. Лешие, конечно, нежить, но и они смертны, как мы все нынешней ночью убедились. Пристрелить, как бешеного пса – и вряд ли из этого выйдет какая-нибудь страшная драма. Даже если дойдет до суда, думал Федор, меня оправдают. Убийство из самообороны. Да еще и такой кромешной мрази – бродяги, колдуна…

Не стоит потом никому рассказывать о леших, думал он почти спокойно, глядя, как тело чужака распадается на глазах, ссыхается и рассыпается пылью и тленом – вроде бы ничего другого и не ожидал. Когда остались череп, волосы и несколько костей, как в старой могиле, Федор наступил на череп, раскрошив его на кусочки. Глупый лакей Соньки снова высунулся на двор – и вот теперь-то и наступило самое время сообщить людям о смерти Игната.

Без покаяния.

– Ты, как тебя… – Федор взглянул на лакея со смесью раздражения и ненависти. – Игната волк задрал, видишь? Надо тело в дом отнести – только предупреди барыню. Послать за батюшкой и за урядником. Ну, что встал?

А Сонька ахнула и завыла, как деревенская баба, засунув в рот кулак костяшками. И стоило большого труда не влепить ей оплеуху, чтобы заткнуть. И на полу от Игната остались кровавые кляксы. И отвратные Сонькины девки столпились в дверях и смотрели жадными и глупыми глазами.

Волк возвращался, когда уже начало светать.

Он торопился; за эту ночь пришлось успеть необычайно много. Вечером волк сзывал свою стаю, подальше от деревни, чтобы волчий вой не вызвал в мужиках еще больше раздражения и злобы – он убежал верст за шесть, чуть ли не к самым Бродам. Когда стая собралась, понадобилось долго объяснять, в чем суть – а они никак не хотели уходить одни, без своего пастуха. В конце концов, волк повел своих подопечных сам, по дороге подавая голос – предупреждая чужих, что люди хотят устроить большую бойню. Уже на обратном пути запыхавшийся волк, перемерявший великие версты снега подушечками лап, встретил другую стаю – поджарая волчиха-атаманша обнюхала и выслушала его. Пастух уже много понимал: волки жили вовсе не разбродно, у каждой стаи имелись свои угодья и свои дороги, поднимать дичь в чужом краю считалось за воровство и разбой. Ему пришлось долго разъяснять волчихе, какими путями можно уходить в глубь чистого леса, чтобы не пересечься с чужой дорогой…

Волк устал от тревоги и от слишком долгого бега. Когда небо начало смутно сереть, он сменил стремительный мах на неспешную рысь, давая отдых напряженным мышцам – и трусил теперь, занося вбок задние лапы, глубоко дыша и пробуя на запах и вкус бледный утренний воздух.

Утро шло холодное и ясное. Весь лес облился рассветной белизной, снег чуть слышно похрустывал под лапами, и вокруг чудесно пахло мерзлой хвоей, молодым морозцем и сухой березой. Волку было радостно, он торжествовал, как всякий, достойно выполнивший долг. Ни о чем дурном больше не думалось; обе стаи получили наказ неделю не покидать Гиблую Падь: его стая – северную часть, до Камешков, а стая волчихи – западную часть, до самого Мутного Ручья. После, до особого разговора, им надлежало обходить Прогонную десятой дорогой. Волку по временам становилось чуть грустно, что друзей не придется увидеть целую неделю или даже больше, но когда он вспоминал, что люди с ружьями останутся в дураках, грусть проходила без следа.

Волк, впечатывая лапы глубоко в сыпучий снег, добежал почти до своей заветной поляны – и вдруг его остановил резкий человеческий запах, вонь кислых овчин, перегорелого вина и браги, онуч, сопрелых валенок, пота, дыма – и вдруг псины… Волк сменил бег на осторожный шаг и, ступая легко, как по облаку, подобрался к зарослям кедрача, окружавшим поляну.

Рядом с пнем, в который был воткнут волчий нож, стояли Кузьма, Петруха и какой-то сторонский парень. Нелепая шавка, помесь лайки с вульгарнейшей деревенской дворнягой, брехучее недоразумение на тонких ногах, в смертном страхе перед волком жалась к ногам Петрухи, не смея даже брехнуть.

Ужас и ярость взъерошили шерсть у волка на загривке, приложили его уши и обнажили белые лезвия клыков. Здесь был чистый лес, только злая судьба могла привести сюда людей, просто-таки нечистый дух – и волку померещился не только запах, но и смешок Игната, словно он, сам-четверт, притащил деревенских балбесов на эту поляну, показал дорогу к ножу и теперь потешался. Волк зарычал одним горлом, почти неслышно, но свирепо.

Кузьма поднатужился и выдернул нож из пня. Прикосновение чужой руки к очарованной рукояти ударило волка по всем нервам острой обжигающей болью.

– Чудный ножичек, – рассмеялся Петруха. – Ишь ты, свезло тебе, Кузьма!

– Мне свезет, когда волка добудем, – рассмеялся Кузьма, рассматривая нож, вертя его так и сяк. Было видно, что близость морочной стали ему вовсе не приятна, и лишь давняя повадка нести в дом, а не из дому, мешает бросить или отдать находку. – Зима-то, чай, только началась, волки еще не голодные, не бросаются на людей-то… Игнат-то из Глызинских говорил, что черного того где-то тут видал… вот и мы поглядим, что к чему!

– Эх ты, горе-следопыт! – толкнул его в плечо сторонский. – Эвон, следы-то волчьи! Недавно туточки был, вечор, не ранее – прям отсюда в кусты сиганул. Вон лапищи-то – чай, ладонью не прикроешь…

Троица принялась рассматривать следы.

– Точно, что в кусты, – говорил Петруха, – а раньше-то откуда? По воздуху прилетел сюда, что ль? Это уж не волк выходит, а орел!

– Да затоптали вы все, олухи, – фыркал сторонский досадливо. – Собачонка эта наследала, Кузьма тож… где тут разобрать…