Тракт. Дивье дитя - Страница 62

– Чего-й-то ты, рыжий, тут крутишься… – начал Ермил снова. Лаврентий хотел что-то запальчиво ответить, но Михей его перебил.

– Я об этих делах слушать боле не желаю, – сказал он внушительно. – Рыжий-то – пусть его. Много тут шатущего народу околачивается… Я на своем месте должон упредить которые нарушения порядков – вот и упреждаю. Ежели ты, Лаврюшка, снова таким манером забунтуешь, я тебя велю в волость отвести да выпороть. И нечего. Которые уважаемые люди могут и суд на тебя найти.

Тут Егорка подал голос.

– Ты, Михей, мужик умный. Ты ж понимаешь, что Лаврентий Игната не бил – так, грозил только. Лаврентий правду говорит: рука у него железная, кости он переломал бы Игнату-то… Ты мне лучше скажи, с чего это Глызинские люди такие штуки-фигуры затевают? Ведь пытал Игнат от Лаврентия избавиться! К чему бы?

– Волков меня стрелять звал, – сказал Лаврентий мрачно. – Десятку за шкуру сулил.

– Чего ж не пошел, млёха-воха? – спросил Ермил. – Деньги-то, мы скажем, не маленькие…

– Неохота было, – бросил Лаврентий. – Да и облаял он меня. А что ж я ему – холуй? Аль пес – бежать, когда Федька Глызин свистнет? Я не желаю, Михей Протасьич, и тебе не советую. Мы тут, в Прогонной, чай, свои люди, а Глызин-то приехал да уедет – что ж нам, шабрам, браниться из-за сторонских-то?

Михей пожал плечами, давая понять, что считает разговор законченным. Он чувствовал некоторое раздражение оттого, что Игнат их с Ермилом попросту натравил, как псов, но ссориться с купцом-мильонщиком никак не хотелось. Михею потребовалось некоторое время, чтобы подумать – но, в конце концов, он решил.

– Ты, Лаврентий, вот что… – сказал он, морща лоб, – ты не замай Глызинских-то… Нелюбо тебе – и ладно, а драться с ими – это уже беспорядки. Так что ты не суйся, а ужо облаву на волков мы и без тебя справим, и с Игнатом я столкуюсь. Десятка, ишь ты… Хорошие деньги-то!

– Михей, – окликнул Егорка. – Не жаль тебе живую тварь по чужой прихоти за деньги истреблять? На что? Даже шкуры по такой поре еще на шубу не годятся…

Михей взглянул на Егорку и снисходительно ухмыльнулся – он был очень доволен собой.

– Так что волк – он есть хищный зверь. Чего его жалеть?

– Точно, млёха-воха! – восхищенно подсунулся Ермил, у которого уже выветрились и раздражение, и страх. – Чтоб знали, млёха-воха, и близко не совались! Михей Протасьич, возьми меня в обчество, у меня берданка хорошая…

Михей кивнул, и они с урядником пошли прочь со двора, к Силычеву кабаку.

– Ну и слава Богу! – сказала порядком озябшая Татьяна с невольным облегчением и радостью. – Ушли – и слава Богу. Симонька, пойдем-ка в избу, я тебе оладью дам, колосок шелковый…

Симка, улыбнувшись ей благодарно и напряженно, посмотрел на Егора повлажневшими глазами: «Никак они и вправду пойдут волков стрелять, Егорушка?»

– Иди, Симка, иди, – сказал Егор. – Мне с Лаврентием потолковать надо. Не бойся ничего.

Татьяна увела Симку в избу; Лаврентий схватил Егорку за плечи, прижал к стене:

– Егорка, что делать-то мне? – выдохнул он в отчаянии. – Ведь сродники они мои теперь, стая-то! Увидят когда – ласкаются, что дети малые, играют, с собой зовут… Ведь это ж все равно, что по братьям моим стрелять! А все я виноват – это ж я Игната до барской усадьбы провожал, пугнуть хотел… Дурная моя голова, Егорка, негодный я им вовсе пастух и всех их погубил…

Егор вздохнул.

– Сегодня мужики еще в лес не пойдут, Лаврентий. Поздно уж. Да и время надо облаву-то подготовить. Завтра, чай, соберутся – а нынче ночью ты стаю свою уведешь. Подале уведешь, за Мокреть, в Гиблую Падь – чай, об этом думал? А может, все еще лучше выйдет. Может, облавы и вовсе не будет, – улыбнулся он на Лаврентиеву загоревшуюся надежду. Просто отведешь своих ребят – и переждешь малость. Да не грызи себя, – и толкнул Лаврентия в грудь. – Не в капкане, чай!

У Лаврентия так явно отлегло от души, что даже солнышко проглянуло сквозь облака.

А Федор, пока Игнат с мужиками сговаривался да охотников в волчью облаву собирал, так домой и не поехал, так и остался в усадьбе до самого вечера. Когда окончательно решил, что женится на Соньке, осознал, что усадьба теперь – его, и Прогонная, в сущности – его, и земли, лес по берегам Хоры – тоже его, а деньги, что за лес заплачены, опять к нему же и вернутся. Так куда ж теперь торопиться?

Был купец, «ваше степенство» – а стал – ну, скажем, почти стал – барин. И сидел Федор на подоконнике, смотрел на заснеженный двор, на яблони, обвязанные лапником по стволу и припорошенные снегом, на тропинку от служб к каретному сараю, на то, как спускаются на сад ранние сумерки – и думал. Умещал в голове некоторые забавные вещи.

Где-то вдалеке сиял Петербург, весь в бриллиантовом огне – но куда ближе этого видения и ярче грезовых бриллиантов сияли глаза Оленки, здешней и тоже назначенной Федору девки. Теперь, когда времени будет в достатке, никуда она не денется. Просто некуда ей будет деться. Теперь ей никакая змеиная увертливость не поможет… да и братец ее гнусный ей не поможет. Если немец-перец на этого гада управы не нашел, то Федор найдет… каторжникам в деревне Федора и поблизости от нее делать нечего. А дурные суеверия про леших и кикимор мы будем выбивать поленом.

– Мы тут со всем, что есть, разберемся, – сказал Федор вслух и тихо рассмеялся.

– Что ты сказал, Федя? – тут же отозвалась Сонька. Она вышивала по канве ужасную подушку, на которой еловые лапы напоминали зеленые растопыренные сосиски, а среди них сидела жирная ярко-желтая синица.

– Я сказал, что завтра у нас большая охота на волков, Сонечка, – сказал Федор, улыбаясь. – Игнат тебе волчий коврик обещал, так вот добывать пойдем… А вот, к слову, и он – легок на помине!