Тракт. Дивье дитя - Страница 59

– Провожальщик, – проворчала Ариша, но уж не с сердцем, а так, по обычаю, чтоб незнакомец не много забирал себе в голову. – Много вас, этаких-то…

Парень тихонько рассмеялся.

– Где много-то? Ты покажи хоть одного…

Ариша смутилась.

– Так не тут…

– Вот. О том и толкую: как не надо – так не отвяжешься, небось, а как надо – так и нет никого.

Ариша промолчала. Парень был прав. От того, что теперь она была не одна в лесу, темень стала не такой страшной. Ариша пробормотала: «Пойдем, ладно», – и направилась к Прогонной, еле высматривая просвет меж деревьев, а парень пошел следом. Когда он оказался совсем рядом, Ариша убедилась наверное, что спутник ее – не леший.

– Ишь, как ладаном-то пахнет от тебя, – сказала она с удовольствием. – Никак, из скита ты?

– Где мне. Нет, мирской я. На хуторе живу.

– А почем знаешь, как меня звать?

– А угадал. Гляжу – красавица лесом идет, вот и думаю себе: чай, Аришкой звать, никак иначе.

Ариша фыркнула в уголок платка.

– Ох и врать же горазд! Ворожей – что передок без гужей! В лесу-то – хоть глаз коли, а ты красоту мою разобрал. Уж говорил бы прямо – из Бродов, мол, иду, видал, мол, как от сестры выходила…

– Нет, правду сказал. В Бродах, верно, бывал, да не нынче, сестру твою знаю – точно, но тебя-то нечаянно встретил. Я в темноте-то, словно кошка, вижу…

– Ничего ты не видишь, только хвастаться мастер!

– Ан нет, вижу. У тебя, вот, косынка, никак, ромашками разукрашена?

– Раньше видал. Чай, вся Прогонная знает.

– Давно я не был в Прогонной-то… ну ладно. Вон, на висок тебе комар сел. Сейчас уколет.

Ариша шлепнула по виску.

– Да комаров тут – тыщи великие! Невидаль… нет, ты другое скажи, коли можешь. Вот – что я правой рукой-то делаю?

– Сперва фигу казала, потом застеснялась да листик сорвала. Березовый листик-то, не правду говорю?

Аришка захихикала в ладошку.

– Листок, верно, сорвала. А фигу не казала, соврал ты!

И лесная темнота с каждым шагом становилась не страшной, а веселой, как в своей избе. Деревья расступались будто сами собой, тропинка сама летела под ноги – и вот между стволами замелькали огонечки Прогонной.

– Ой! – закричала Ариша. – Никак, пришли?

Парень остановился.

– И то, пришли, – сказал он отчего-то тихо и грустно. – Ты уж иди одна, а я пойду себе… Тут уж не страшно… А я пойду. Не надо мне к вам в Прогонную. Так, по дороге завернул.

– Это как же? – растерялась Ариша. – Вон уж темень какая и позднь египетская – вот-вот месяц взойдет. Куда тебе идти на ночь-то глядя? Переночевал бы в Прогонной, хоть бы на сеновале, а там…

– Не, Аришка, – сказал парень как-то совсем печально. – Не выйдет. Пойду уж. Может, увидаемся еще…

– Звать-то тебя как, хуторянин? – спросила Аришка со вздохом. – Вот же упрямая душа, не переспоришь тебя…

– А Демьяном. Иди, иди, чай, твои-то отужинали уже…

Ариша снова вздохнула и медленно пошла к горящим окошкам. Ей тоже было грустно.

А Демьян после долго простоял у избы, в тенях под наветью. В окна заглядывал, как Ариша с сестрами толокно хлебала, как дед Никодим об Алексее, божьем человеке, сказание сказывал – пока спать не улеглись, все стекло протирал. До самой глухой темноты – а никто не звал, как назло. С тех пор и не знал он навьего покоя.

Барыня его, Гликерия Тимофеевна, ночная княжна, совсем иные мысли звала. Ее и бабой-то назвать язык не ворочался – ровно изваяние изо льда да сахара или морок снежный и морозный, чистый, жестокий, холодный… Отчего ее вишневый взор на Демьянку чахоточного упал – даже уму непостижимо. Если бы не Гликерия Тимофеевна, сгинул бы он в Преображенске – не с его счастьем на заработки ходить; не иначе, как пожалела. Приютила в навьей тени, обучила темному уставу да смертным чарам – как в лунный туман облекаться, как в зеркала да в людские сны заглядывать, как смертный зов слушать да как совой летать – а любви особой промеж них и не было. Да и то сказать, она-то – барыня, ей навьи господа, ночные князья, сахарные ручки целовали да разные слова говорили, каких простому мужику и понять нельзя. Не оттого ли легко отпустила, когда Демьян решил из города домой вернуться – вправду на хутор, только не у Бродов, а в Замошье.

Старикам своим в сумерки под дверь письмо подкинул, мол, жив-здоров, да желтенькую бумажку, что без барыниной помощи беспременно в больнице санитары бы вытащили. Поселился на заросшей заимке, в погребе; гроб себе сам срубил – не ахти по городским меркам, но в самый раз для мужика-то, не тащить же было от барыни дорогую игрушку с парчовым покровом да в шелку! Никому не показывался, кроме как тем, кому от Бога помирать назначено было. Лешаков стерегся; если для скорого пути и приходилось по чистому лесу уголок срезать – на рожон не лез, почитал дивий люд. Иногда шибко тосковал, но держался, не мозолил глаза православному люду, пока коса на камень не нашла.

Теплая девка, смертная душенька, истома сердечная… Не уйди Демьянка в навий мир в чахоточном бараке, так беспременно женился бы – но в нынешнем состоянии про баловство и подумать не мог. Одно дело – барыня Гликерия Тимофеевна, ледяной ангел, а другое – маленькая Аришка, простая и чистенькая, которой бы все маковники печь, песни играть да детей родить.

Оттого и сватал Демьян ее за Иванку, что был Иванка хоть и конопатым, да живым. Оттого и решился с лешаками связаться, что за детей ее будущих боялся.

У мертвяка, а по-господски говоря, вампира, век долог. Он в Нави не то, что сто лет, а и триста прожить может. И Аришка маленькая состарится, и дети ее, а Демьянка так и будет погостным барином – боль умирающим облегчать. Это все он отлично понимал; хотелось, чтобы не только дети, а и внуки любушки долгие годы прожили.